Ты знаешь домового. А хозяйку знаешь? Жену садовника? Она была начитанна, знала
наизусть много стихов и даже бойко сочиняла их сама. Вот только рифмы – «спайки»,
как она их называла, давались ей не без труда. Да, у нее был и писательский талант
и ораторский; она могла бы быть хоть пастором, по крайней мере – пасторшею!
– Как хороша земля в воскресном уборе! – сказала она и поспешила облечь эту мысль
в стихи со «спайками», очень красивые и длинные.
Семинарист, господин Киссеруп – имя тут, впрочем, ни при чем, – сын сестры садовника,
гостивший у них, услышал стихи хозяйки и заявил, что они очень, очень хороши!
– Да, на вас лежит печать гения, сударыня! – прибавил он.
– Экий вздор! – сказал садовник. – Не вбивайте ей ничего такого в голову! Женщина
прежде всего должна обладать наружностью, приличною наружностью, и дело ее – смотреть
за тем, чтобы каша в горшке не прикипела да не подгорела!
– Пригар я очищу древесным углем! – ответила жена: – А накипь на душе у тебя сниму
поцелуем! Подумаешь, право, что у тебя на уме одна капуста да картофель, а ты
ведь любишь и цветы! – И она поцеловала его. – Цветы – это и есть поэзия! – прибавила
она.
– Смотри за кашей! – повторил он и ушел в сад: у него была своя каша, за которою
следовало смотреть.
А семинарист остался сидеть с хозяйкой. Ее слова: «Как хороша земля!» – он развил
в целую проповедь в своем духе:
– Земля прекрасна; «наследуйте землю», – было сказано людям, и они стали господами
на земле. Один добился этого благодаря своим духовным дарованиям, другой – физическим;
один был пущен в свет вопросительно-восклицательным знаком, другой – многоточием,
так что невольно спрашиваешь: зачем он, в сущности, явился? Один становится епископом,
другой остается бедным семинаристом, но все на свете устроено одинаково премудро.
Земля прекрасна и всегда в праздничном уборе! Это стихотворение пробуждает столько
дум, сударыня! Оно полно чувства и знания географии.
– На вас тоже лежит печать гения! – заметила хозяйка. – Уверяю вас! Беседуя с
вами, начинаешь ясно понимать себя!
И они продолжали беседу в том же прекрасном, возвышенном духе. А в кухне тоже
кто-то вел беседу – домовой! Домовой в сером балахоне и красненькой шапочке. Ты
знаешь его! Он был в кухне, обозревал там горшки. Он тоже говорил, но его никто
не слушал, кроме большого черного кота – «сливкокрада», как величала его хозяйка.
А на нее домовой был очень сердит, – он знал, что она не верит в его существование.
Правда, она и не видала его никогда, но все же была, кажется, достаточно просвещена,
чтобы знать о его существовании и оказывать ему хоть некоторое внимание. Ей вот
небось не приходило на ум угостить его в сочельник хоть ложкой каши! А ее получали
все его предки, даром что хозяйки их были совсем неученые! И какую кашу! Она так
и плавала в масле и в сливках!
У кота даже слюнки потекли при одном упоминании о сливках.
– Она называет меня «понятием»! – говорил домовой. – Ну, это выше всех моих понятий.
Она прямо-таки отрицает мое существование. Я уж раз подслушал ее речи и теперь
опять хочу пойти подслушивать. Ишь, сидит и шушукается там с этим семинаристом!
А я повторю за хозяином: «Смотри лучше за кашей!» Но она и не думает об этом.
Постой же, я заставлю кашу кипеть, да так, что она поползет через край! – И домовой
раздул огонь. У! Как зашипело, загорелось! Каша так и побежала из горшка. – А
теперь пойду и понаделаю дыр в чулках хозяина! – продолжал он. – Больших дыр и
в пятках и в носках. Будет ей тогда чем заняться, если останется досуг от рифмоплетства!
Штопай-ка лучше мужнины чулки, сударыня поэтесса!
Кот в ответ на это чихнул; он простудился, хоть и ходил в шубе.
– Я открыл дверь в кладовую! – сказал домовой. – Там стоят кипяченые сливки, густые,
что твой кисель! Хочешь вылакать? Не то я сам вылакаю!
– Нет, уж коли терпеть побои, так было бы за что! Я вылакаю! – ответил кот.
– Потешь язычок, а потом тебе почешут спинку! – сказал домовой. – Теперь я пойду
в комнату семинариста, повешу его подтяжки на зеркало, а носки суну в умывальный
таз с водою, – пусть думает, что пунш был чересчур крепок и что у него в голове
шумело. Сегодня ночью я сидел на дровах возле собачьей конуры. Мне ужасно нравится
дразнить цепную собаку, я и давай болтать ногами. Собака, как ни прыгала, не могла
достать до них, злилась и лаяла. А я-то себе болтаю да болтаю ногами! То-то потеха
была! Семинарист проснулся от шума, три раза вставал с постели и смотрел в окно,
но меня-то уж ему не увидать, даром что в очках. Он и спит в них!
– Ты мяукни, когда хозяйка придет! – сказал кот. – А то я не услышу – у меня сегодня
уши болят.
– Язычок у тебя болит, вот что! Ну, лакай – выздоравливай скорее! Только оботри
рыльце, а то сливки с усов капают. Ну, а теперь я пойду подслушивать.
И домовой подкрался к двери, а дверь-то стояла полуотворенною. В комнате не было
никого, кроме хозяйки и семинариста. Они говорили о том, что семинарист так прекрасно
называл «печатью гения» и ставил выше всяких горшков и каш в любом хозяйстве.
– Господин Киссеруп! – начала хозяйка. – Я хочу воспользоваться случаем, показать
вам что-то, чего еще не показывала ни единой живой душе, особенно мужчине, – мои
маленькие стишки. Некоторые из них, впрочем, несколько длинноваты! Я назвала их
«Спайки дщери Дании»; я, знаете, люблю больше старинные слова.
– Так и подобает! – сказал семинарист. – Немецкие же слова следует совсем изгнать
из датского языка.
– Вот, я так и делаю! Я никогда не говорю «бутерброд» или «фефферкухен», а всегда
«хлеб с маслом» и «пряники».
И она вынула из ящика стола тетрадь в светло-зеленой обложке, на которой красовались
две кляксы.
– В этой тетрадке очень много серьезного! – сказала она. – Меня все больше тянет
к печальному. Вот «Ночные вздохи», «Моя вечерняя заря», вот «Наконец я твоя, мой
Клеменсен!» Это стихотворение посвящено моему мужу, но его можно пропустить, хотя
оно и очень прочувствовано и продумано. Вот «Обязанности хозяйки» – это лучшая
вещь! Но все стихи грустны – в этом моя сила. Тут есть только одна вещь в шутливом
духе. Я излила в ней свои веселые мысли – находят на человека и такие – мысли
о… Да вы не смейтесь надо мною! Мысли о положении поэтессы! До сих пор об этом
знала только я да мой ящик, а теперь узнаете вот вы. Я люблю поэзию, и на меня
часто находит поэтическое настроение. В такие минуты я сама не своя. Все это я
и высказала в «Крошке домовом»! Вы ведь знаете старинное народное поверье о домашнем
духе, который вечно проказит в доме? И вот я изобразила себя домом, а поэзию,
волнующее меня поэтическое настроение – домовым. Я воспела могущество и величие
«Крошки домового»! Но вы должны дать мне слово никогда не проговориться об этом
моему мужу или кому бы то ни было. Читайте вслух – я хочу видеть, разбираете ли
вы мой почерк!
И семинарист читал, а хозяйка слушала; слушал и домовой. Он ведь, как ты знаешь,
собирался подслушивать и подошел как раз в ту минуту, когда прочли заглавие «Крошка
домовой».
– Э, да речь-то идет обо мне! – сказал он. – Что она могла написать про меня?
Постой же, дойму я тебя! Буду воровать у тебя яйца, цыплят, выгонять жир из теленка!
Вот что, сударыня хозяюшка! Скажите, пожалуйста!
И он навострил уши. Но вот он слышит о величии и могуществе домового, о его власти
над хозяйкой, – она ведь подразумевала под домовым поэтическое настроение, но
домовой понял все это буквально – и лицо его стало расплываться в улыбку, глазки
заблестели от удовольствия, губы сложились в важную мину; он даже невольно привстал
на цыпочки и вырос на целый вершок! Ах, он был в таком восторге от всего сказанного
о «Крошке домовом»!
– А в хозяйке-то и впрямь сидит гений! И как она образованна! Я был ужасно несправедлив
к ней! Она поместила меня в свои «спайки»; их напечатают и прочтут!.. Ну, уж полно
теперь коту лакать хозяйкины сливки – я сам буду лакать их! Один все же выпьет
меньше, чем двое, вот и экономия! Я и буду теперь соблюдать ее, буду почитать
и уважать хозяйку!
«Сколько, однако, в нем человеческого! – подумал старый кот. – Стоило хозяйке
польстивее мяукнуть ему, и он сейчас запел на иной лад! Хитра она, хозяйка-то!»
Но она вовсе не была хитра; хитер-то был домовой – в нем было много человеческого!
Если ты не понимаешь этой истории, то попроси объяснения – только не у домового,
да и не у хозяйки.