Домовой и хозяйка

Автор: Андерсен Ханс Кристиан | Жанр: Сказка | Год: | Каталог: Глобальная база Все варианты сказки на сайте

Ты знаешь домового. А хозяйку знаешь? Жену садовника? Она была начитанна, знала
наизусть много стихов и даже бойко сочиняла их сама. Вот только рифмы – «спайки»,
как она их называла, давались ей не без труда. Да, у нее был и писательский талант
и ораторский; она могла бы быть хоть пастором, по крайней мере – пасторшею!

– Как хороша земля в воскресном уборе! – сказала она и поспешила облечь эту мысль
в стихи со «спайками», очень красивые и длинные.

Семинарист, господин Киссеруп – имя тут, впрочем, ни при чем, – сын сестры садовника,
гостивший у них, услышал стихи хозяйки и заявил, что они очень, очень хороши!

– Да, на вас лежит печать гения, сударыня! – прибавил он.

– Экий вздор! – сказал садовник. – Не вбивайте ей ничего такого в голову! Женщина
прежде всего должна обладать наружностью, приличною наружностью, и дело ее – смотреть
за тем, чтобы каша в горшке не прикипела да не подгорела!

– Пригар я очищу древесным углем! – ответила жена: – А накипь на душе у тебя сниму
поцелуем! Подумаешь, право, что у тебя на уме одна капуста да картофель, а ты
ведь любишь и цветы! – И она поцеловала его. – Цветы – это и есть поэзия! – прибавила
она.




  • – Смотри за кашей! – повторил он и ушел в сад: у него была своя каша, за которою
    следовало смотреть.

    А семинарист остался сидеть с хозяйкой. Ее слова: «Как хороша земля!» – он развил
    в целую проповедь в своем духе:

    – Земля прекрасна; «наследуйте землю», – было сказано людям, и они стали господами
    на земле. Один добился этого благодаря своим духовным дарованиям, другой – физическим;
    один был пущен в свет вопросительно-восклицательным знаком, другой – многоточием,
    так что невольно спрашиваешь: зачем он, в сущности, явился? Один становится епископом,
    другой остается бедным семинаристом, но все на свете устроено одинаково премудро.
    Земля прекрасна и всегда в праздничном уборе! Это стихотворение пробуждает столько
    дум, сударыня! Оно полно чувства и знания географии.

    – На вас тоже лежит печать гения! – заметила хозяйка. – Уверяю вас! Беседуя с
    вами, начинаешь ясно понимать себя!

    И они продолжали беседу в том же прекрасном, возвышенном духе. А в кухне тоже
    кто-то вел беседу – домовой! Домовой в сером балахоне и красненькой шапочке. Ты
    знаешь его! Он был в кухне, обозревал там горшки. Он тоже говорил, но его никто
    не слушал, кроме большого черного кота – «сливкокрада», как величала его хозяйка.

    А на нее домовой был очень сердит, – он знал, что она не верит в его существование.
    Правда, она и не видала его никогда, но все же была, кажется, достаточно просвещена,
    чтобы знать о его существовании и оказывать ему хоть некоторое внимание. Ей вот
    небось не приходило на ум угостить его в сочельник хоть ложкой каши! А ее получали
    все его предки, даром что хозяйки их были совсем неученые! И какую кашу! Она так
    и плавала в масле и в сливках!

    У кота даже слюнки потекли при одном упоминании о сливках.

    – Она называет меня «понятием»! – говорил домовой. – Ну, это выше всех моих понятий.
    Она прямо-таки отрицает мое существование. Я уж раз подслушал ее речи и теперь
    опять хочу пойти подслушивать. Ишь, сидит и шушукается там с этим семинаристом!
    А я повторю за хозяином: «Смотри лучше за кашей!» Но она и не думает об этом.
    Постой же, я заставлю кашу кипеть, да так, что она поползет через край! – И домовой
    раздул огонь. У! Как зашипело, загорелось! Каша так и побежала из горшка. – А
    теперь пойду и понаделаю дыр в чулках хозяина! – продолжал он. – Больших дыр и
    в пятках и в носках. Будет ей тогда чем заняться, если останется досуг от рифмоплетства!
    Штопай-ка лучше мужнины чулки, сударыня поэтесса!

    Кот в ответ на это чихнул; он простудился, хоть и ходил в шубе.

    – Я открыл дверь в кладовую! – сказал домовой. – Там стоят кипяченые сливки, густые,
    что твой кисель! Хочешь вылакать? Не то я сам вылакаю!

    – Нет, уж коли терпеть побои, так было бы за что! Я вылакаю! – ответил кот.

    – Потешь язычок, а потом тебе почешут спинку! – сказал домовой. – Теперь я пойду
    в комнату семинариста, повешу его подтяжки на зеркало, а носки суну в умывальный
    таз с водою, – пусть думает, что пунш был чересчур крепок и что у него в голове
    шумело. Сегодня ночью я сидел на дровах возле собачьей конуры. Мне ужасно нравится
    дразнить цепную собаку, я и давай болтать ногами. Собака, как ни прыгала, не могла
    достать до них, злилась и лаяла. А я-то себе болтаю да болтаю ногами! То-то потеха
    была! Семинарист проснулся от шума, три раза вставал с постели и смотрел в окно,
    но меня-то уж ему не увидать, даром что в очках. Он и спит в них!

    – Ты мяукни, когда хозяйка придет! – сказал кот. – А то я не услышу – у меня сегодня
    уши болят.

    – Язычок у тебя болит, вот что! Ну, лакай – выздоравливай скорее! Только оботри
    рыльце, а то сливки с усов капают. Ну, а теперь я пойду подслушивать.

    И домовой подкрался к двери, а дверь-то стояла полуотворенною. В комнате не было
    никого, кроме хозяйки и семинариста. Они говорили о том, что семинарист так прекрасно
    называл «печатью гения» и ставил выше всяких горшков и каш в любом хозяйстве.

    – Господин Киссеруп! – начала хозяйка. – Я хочу воспользоваться случаем, показать
    вам что-то, чего еще не показывала ни единой живой душе, особенно мужчине, – мои
    маленькие стишки. Некоторые из них, впрочем, несколько длинноваты! Я назвала их
    «Спайки дщери Дании»; я, знаете, люблю больше старинные слова.

    – Так и подобает! – сказал семинарист. – Немецкие же слова следует совсем изгнать
    из датского языка.

    – Вот, я так и делаю! Я никогда не говорю «бутерброд» или «фефферкухен», а всегда
    «хлеб с маслом» и «пряники».

    И она вынула из ящика стола тетрадь в светло-зеленой обложке, на которой красовались
    две кляксы.

    – В этой тетрадке очень много серьезного! – сказала она. – Меня все больше тянет
    к печальному. Вот «Ночные вздохи», «Моя вечерняя заря», вот «Наконец я твоя, мой
    Клеменсен!» Это стихотворение посвящено моему мужу, но его можно пропустить, хотя
    оно и очень прочувствовано и продумано. Вот «Обязанности хозяйки» – это лучшая
    вещь! Но все стихи грустны – в этом моя сила. Тут есть только одна вещь в шутливом
    духе. Я излила в ней свои веселые мысли – находят на человека и такие – мысли
    о… Да вы не смейтесь надо мною! Мысли о положении поэтессы! До сих пор об этом
    знала только я да мой ящик, а теперь узнаете вот вы. Я люблю поэзию, и на меня
    часто находит поэтическое настроение. В такие минуты я сама не своя. Все это я
    и высказала в «Крошке домовом»! Вы ведь знаете старинное народное поверье о домашнем
    духе, который вечно проказит в доме? И вот я изобразила себя домом, а поэзию,
    волнующее меня поэтическое настроение – домовым. Я воспела могущество и величие
    «Крошки домового»! Но вы должны дать мне слово никогда не проговориться об этом
    моему мужу или кому бы то ни было. Читайте вслух – я хочу видеть, разбираете ли
    вы мой почерк!

    И семинарист читал, а хозяйка слушала; слушал и домовой. Он ведь, как ты знаешь,
    собирался подслушивать и подошел как раз в ту минуту, когда прочли заглавие «Крошка
    домовой».

    – Э, да речь-то идет обо мне! – сказал он. – Что она могла написать про меня?
    Постой же, дойму я тебя! Буду воровать у тебя яйца, цыплят, выгонять жир из теленка!
    Вот что, сударыня хозяюшка! Скажите, пожалуйста!

    И он навострил уши. Но вот он слышит о величии и могуществе домового, о его власти
    над хозяйкой, – она ведь подразумевала под домовым поэтическое настроение, но
    домовой понял все это буквально – и лицо его стало расплываться в улыбку, глазки
    заблестели от удовольствия, губы сложились в важную мину; он даже невольно привстал
    на цыпочки и вырос на целый вершок! Ах, он был в таком восторге от всего сказанного
    о «Крошке домовом»!

    – А в хозяйке-то и впрямь сидит гений! И как она образованна! Я был ужасно несправедлив
    к ней! Она поместила меня в свои «спайки»; их напечатают и прочтут!.. Ну, уж полно
    теперь коту лакать хозяйкины сливки – я сам буду лакать их! Один все же выпьет
    меньше, чем двое, вот и экономия! Я и буду теперь соблюдать ее, буду почитать
    и уважать хозяйку!

    «Сколько, однако, в нем человеческого! – подумал старый кот. – Стоило хозяйке
    польстивее мяукнуть ему, и он сейчас запел на иной лад! Хитра она, хозяйка-то!»

    Но она вовсе не была хитра; хитер-то был домовой – в нем было много человеческого!

    Если ты не понимаешь этой истории, то попроси объяснения – только не у домового,
    да и не у хозяйки.